Е. А. Вагнер

       Вызывает Евгений Антонович. Миша, я получил приглашение от своего однокурсника, профессора Г. Л. Александровича из Хабаровска на конференцию по травме груди и живота. Завтра летим. Валерия Александровича Черешнева нужно еще предупредить. Знай я об этой конференции заранее, послал бы заявку на доклад. Короче, прилетели. Евгения Антоновича из аэропорта увезли по «спецназначению», нас — в гостиницу. Устроились и отправились знакомиться с городом. Середина октября, порошит снежок. Вышли к Амуру. Река впечатляет — суровая, вода черная, мощная река. Прошлись по продовольственным магазинам. На прилавках отменная рыба, черная и красная икра. Пермяки могли только мечтать о таких деликатесах. Сообразно нашим финансам, мы сделали покупки. На следующий день влились в ряды делегатов конференции. Я выступил в прениях по вопросу об огнестрельных ранениях живота. В перерыве Евгений Антонович сказал, что мое выступление понравилось академику РАМН Виктору Сергеевичу Савельеву. Во время следующего перерыва подошел ко мне мужчина моих лет и спрашивает: вы Урман? Убедившись, что обратился по адресу, он представился — я главный хирург Владивостока. В моей памяти, говорит, свежи воспоминания, как вы нас принимали у себя на Всероссийской конференции хирургов, а теперь я хочу уделить вам внимание. Полетим на сутки во Владивосток. Вертолет в моем распоряжении. Не пожалеете, гарантирую. А почему бы не слетать? Согласен. Только со мной еще коллега. Нет проблем. Нашел Валерия Александровича. Объясняю, как нам повезло. Ни в коем случае! В любую минуту мы можем понадобиться Евгению Антоновичу, ответил Черешнев. Валера, да мы ему сейчас нужны, как прошлогодний снег; его увезли на какой-то крейсер. Завтра на утреннем заседании мы будем на конференции. Валерий Александрович был тверд, как кремень, уговорить его не удалось, а одному лететь как-то неудобно. Осталось мне только поблагодарить коллегу за добрую память и приглашение.

---

       Захожу по какому-то насущному вопросу к Евгению Антоновичу. Шеф сидит за столом мрачнее тучи. Миша, ты послушай, что отмочил этот выскочка Черешнев. Что же он такое мог сотворить? — поинтересовался я. Как, ты не в курсе дела? Он же занял место директора Пермского института экологии и генетики микроорганизмов. Место это было предназначено не для него. Евгений Антонович рассчитывал, что директором института будет его зять, Владимир Коробов — кандидат медицинских наук, скромный, располагающий к себе человек. Миша, я же ему так доверял! Евгений Антонович, в том, что Валерий Александрович так поступил, виновны только Вы. Не понял смысла твоих слов. Евгений Антонович, продолжил я. Валерий Александрович уже лет 6 или даже 7, как защитил докторскую диссертацию. И чем же он все это время занимается? Сопровождает Вас по командировкам и выполняет различные мелкие поручения. И сколько так могло еще продолжаться? Парень он умный, память у него изумительная — при встрече и через года назовет собеседника по имени и отчеству. Умеет поддержать разговор. Находчив. Всегда к месту расскажет интересный анекдот. Сопровождая Вас, он знакомился и с людьми, занимающими высокое должностное положение и у которых сложилось впечатление, что он близкий Вам человек. Вот и дали дорогу молодому, перспективному ученому. А предоставили бы Вы вовремя Валерию Александровичу кафедру, стал бы он профессором, это бы его вполне удовлетворило и он не пытался бы покинуть наш институт. Наверно, с минуту Евгений Антонович молчал, а потом тихо сказал: пожалуй, ты прав. На моей памяти Валерий Александрович — единственный человек, которому удалось «обойти» Евгения Антоновича и при этом не пострадать. Знал бы Евгений Антонович, что это назначение стало для Валерия Александровича только трамплином; в последующем он академик Российской академии наук и Российской академии медицинских наук, вице-президент Российской академии наук, председатель Уральского отделения Российской академии наук, директор Средне-Уральского научного центра Российской академии медицинких наук.

       Лето 1990 года. В стране бардак.

---

       После отъезда девочек Евгений Антонович посчитал, что, наконец-то, настало самое подходящее время дать мне, как ответственному исполнителю закрытых тем, добро на оформление допуска в первый отдел, хотя отлично понимал, что если я это сделаю, то не смогу выехать в Израиль даже по гостевой визе. Понятно, что я поблагодарил его за оказанное доверие, но от оформления допуска категорически отказался.

---

       Придя утром на работу, из уст Людмилы Федоровны Палатовой узнаю потрясающую новость. Миша, да будет тебе доподлинно известно, что ты и я уже не сотрудники кафедры госпитальной хирургии. С сегодняшнего дня нам предстоит трудиться на ФУВе под руководством доцента Владимира Алексеевича Брунса. Увидев мое изумленное лицо, Людмила Федоровна продолжает: я вижу, что ты не очень рад этому событию. Ну, что же, иди к Евгению Антоновичу и скажи ему об этом. Она отлично понимала, что я не пойду к нему, так как это бесполезно. Владимиру Алексеевичу предстояло по докладу защищать докторскую диссертацию, т. е. по сути дела не имея самой работы, а такое допускалось в исключительных случаях для особо отличившихся в науке ученых. Поэтому для «гладкого» прохождения в ВАКе было важно, что защитился не просто какой-то там доцент, а заведующий курсом хирургии ФУВа, и такой курс был создан и укомплектован одним росчерком пера Евгения Антоновича. И хотя Евгений Антонович часто говорил: если хочешь завалить дело, поручи его Брунсу, именно для него он сделал очень много.

       Евгений Антонович перенес микроинсульт. Реабилитацию он проходил на курорте Усть-Качка. Неотступно с ним находился Сергей Германович Суханов. Евгений Антонович вернулся к труду, но уже не оперировал.

       Весна 1993 года, пятница, конец рабочего дня. Вызывает меня Евгений Антонович. Захожу. Застаю в кабинете доцента Сергея Германовича Суханова. Встал рядом с ним. Шеф оторвался от чтения какого-то документа, посмотрел на нас и сказал: с понедельника оба уёбывайте, пишите диссертации. Месяца три тому назад добро на защиту докторской диссертации уже получили: доцент Вячеслав Михайлович Субботин — заведующий кафедрой факультетской хирургии, доцент Владимир Аристархович Черкасов — заведующий кафедрой туберкулеза и доцент нашей кафедры Владимир Алексеевич Брунс. В нашу «тройку» добро на «стриптиз» получил еще доцент Павел Яковлевич Сандаков — заведующий кафедрой общей хирургии. Вот это surprise. От неожиданности у меня скакнуло давление и «перехватило» поясницу. Не волнуйся, у тебя же все готово, — успокаивала меня Эмма. Сложи по главам и отдай печатать, не мудрствуя лукаво. Какой к черту сложи, когда уже все мхом поросло и требует переработки! Тогда, смотри, не отставай от молодых, — напутствовала она меня. Превозмогая боль в пояснице, с утра до позднего вечера, как дятел, «стучу» на машинке.

---

       Увидела свет монография «Лечение пораженных в грудь на госпитальном этапе» под редакцией Евгения Антоновича Вагнера. Авторский коллектив из четырех человек, действительно принимавших участие в написании монографии, возрос до 16. В число авторов не был поче-му-то включен только гардеробщик дядя Миша, к слову сказать, очень даже хороший человек. Хотелось бы спросить некоторых «авторов» этой монографии, в написании какой конкретно главы они принимали участие; между прочим, это надлежит указывать в оглавлении. Мне понравилось высказывание заведующего кафедрой нервных болезней профессора Александра Алексеевича Шутова: если монография написана одним автором, то это таки монография, а ежели несколькими, то, скорее, — порнография.

---

       Евгений Антонович, критично взвесив заслуги возглавляемого им на протяжении четверти века коллектива в разработке проблемы сочетанной травмы груди, решил, что они «потянут» на Государственную премию РФ. В число претендентов на эту очень высокую награду был включен и я. Более месяца я сидел и описывал свои заслуги по этой проблеме. Когда я завершил этот труд и передал его Владимиру Алексеевичу Брунсу, выполнявшему функцию бригадира, тот сказал: а знаешь, Миша, ты не включен в число соискателей. Как же так, на заседании кафедры была утверждена моя кандидатура? Иди к шефу и выясняй, сказал Брунс. Я не пошел, хотя все во мне «клокотало».

---

       Восстановить справедливость мог только один-единственный человек — жена Евгения Антоновича. Александра Семеновна, умнейшая, обаятельная женщина, была в курсе всех кафедральных дел, и Евгений Антонович прислушивался к ее советам; знали это все сотрудники кафедры. Ко мне Александра Семеновна относилась по-доброму — поила чаем, расспрашивала о детях, когда Евгений Антонович вызывал меня к себе домой для доклада о ходе выполнения того или иного поручения. Обратиться к ней? Мелькнула такая мысль, но я тут же ее отбросил. Не ребенок же я, чтобы жаловаться, как меня обидели, да и Александра Семеновна в это время была уже тяжело больна.

       Евгений Антонович, перестав быть заведующим кафедрой, оставался в своем кабинете. Как обычно, приходил на работу, но обходы не делал. Избрали его Почетным ректором академии. В кабинете ректора у Евгения Антоновича также был стол и он вел прием посетителей. Одни посетители шли к Владимиру Аристарховичу, другие — к Евгению Антоновичу. И тот, и другой отдавали распоряжения, накладывали резолюции. Такая двойственность в руководстве долго продолжаться не могла; прежде всего должен был быть один распорядитель кредитов. Не знаю, как уж состоялся этот неприятный для обоих разговор, но в ректорском кабинете остался только Владимир Аристархович.

---

       14 сентября 1998 года умер Евгений Антонович. Для академии и кафедры госпитальной хирургии, в частности, Евгений Антонович сделал очень много. Талантливый организатор, он к намеченной цели продвигался, как танк, преодолевая все препятствия. На протяжении нашей многолетней совместной работы у меня с ним не сложились те взаимоотношения, на которые я мог рассчитывать. Он загружал меня разнообразной работой, значительную часть которой могли выполнить лаборанты, завхоз. Хватило бы с меня редактирования многочисленных научных сборников, диссертаций, написания отзывов на авторефераты, докладов, а также статей и монографий, где моя фамилия оказывалась где-то «в хвосте» или вообще не значилась. Евгений Антонович не желал видеть во мне врача и тем более ученого и не нужен я ему был как профессор, заведующий кафедрой. Сейчас я задаю себе вопрос: Урман, если тебе было так плохо, то почему ты не ушел с кафедры, не поискал другое место работы? Ну, не взяли тебя в Запорожье. Так, может, ты не в ту сторону поехал, надо было в противоположнную — на восток, в Сибирь, где плодотворно трудились и заведовали хирургическими кафедрами Борис Ильич Альперович — Томск, Теодор Израилевич Шраер — Кемерово, Макс Израилевич Гульман — Красноярск, Израиль Исаевич Неймарк — Барнаул. Наверно, так и надо было поступить. Ведь, будучи бессменным «начальником транспортного цеха» на проводимых в Перми практически ежегодно научных форумах, я общался с известными в стране хирургами, да и не только хирургами, высокое служебное положение которых позволяло им помочь мне в трудоустройстве. Возможно, тогда у меня было бы больше времени, чтобы заниматься любимым лечебным делом, поработать на себя в научном плане, да и семье уделить больше внимания. Значит, смалодушничал. Хотя приходят на память слова Александра Галича: «Я дам в морду тому, кто скажет, как надо». Когда два года тому назад Владимир Алексеевич Брунс, сидя рядом со мной на утренней конференции, сказал, что пишет буклет, посвященный Евгению Антоновичу, в котором причисляет меня к любимым его ученикам, я запретил это делать, хотя, возможно, другой, окажись на моем месте, гордился бы этим и поблагодарил Владимира Алексеевича. Я не Фома, не помнящий добра. При Евгении Антоновиче обе наши дочери закончили возглавляемую им медицинскую академию, с его благословения Эмма получила звание доцента, но любимым учеником я себя никогда не ощущал. Владимир Алексеевич меня не послушал, хотя доподлинно знал, что это не соответствует истине. В моем кабинете висели портреты профессоров Семена Юлиановича Минкина, Якова Коновича Асса, Петра Алексеевича Ясницкого, врача Александра Александровича Росновского, а также подаренные мне Тамарой Давыдовной портреты академиков Владимира Николаевича Шамова и Леона Абгаровича Орбели. Возглавлял эту плеяду портрет Николая Ивановича Пирогова. Не скрою, искушение повесить портрет Евгения Антоновича было, но я считал, что это будет только показухой. И все же одну из подаренных мне фотографий в свою книгу я помещаю. При всех сложностях работы с Евгением Антоновичем, желающим приостановить рост моего профессионализма, научную деятельность, я находил возможность пробиваться к операционному столу и состоялся как врач-хирург, ученый, преподаватель высшей школы, находил в этом большое удовлетворение и счастье.

       Евгения Антоновича нельзя характеризовать односторонне, как это пытаются представить, лишая многих человеческих качеств; он любил жизнь во всех ее проявлениях. Евгений Антонович — это многогранная, сильная личность, лидер.

---

       Владимир Аристархович, став заведующим кафедрой, не посягнул на кабинет Евгения Антоновича. Более того, и после его смерти он не занимал кабинет несколько месяцев, предоставив Татьяне Евгеньевне возможность спокойно разобраться в содержимом кабинета. Когда я зашел в кабинет, он уже был пустой, хотя нет — я увидел прислоненный к батарее портрет Александра Александровича Росновского. Мы встретились с ним взглядом и я сказал: Александр Александрович, у меня в кабинете Вам будет уютно. Портрет выполнен карандашом талантливым художником Харитоновым.

       Владимир Аристархович наметил провести в Перми республиканскую научную конференцию хирургов и пленум проблемной комиссии «Торакальная хирургия», посвященные памяти Евгения Антоновича. Меня Владимир Аристархович вновь попросил быть ответственным за транспорт и, когда я попытался «возникнуть», он сказал: Миша, ты хочешь, чтобы этот форум был проведен хуже, чем при Евгении Антоновиче? Все, понял, прокола не будет, заверил я.

---

       Суббота, 12 часов ночи. Звонит ответственный дежурный хирург Анатолий Владимирович Касатов: Михаил Григорьевич, принимайте решение, что делать с Владимиром Алексеевичем (корр: с Брунсом), или его приму я. Спокойно, Анатолий Владимирович, в отсутствие Владимира Аристарховича все решения в клинике принимаю только я; посылай за мной машину. У постели Владимира Алексеевича я застал его сына Александра. Ну, что будем делать? — спросил он. Сейчас позвоню Василию Николаевичу. Увы, телефон не отвечал. Очевидно, Василий Николаевич был на даче. Михаил Григорьевич, обратился ко мне Александр, исход мне ясен, но кто-то же должен взять на себя ответственность. Я хочу, чтобы оперировали вы, а пока папу будут готовить к операции, пойдемте в его кабинет, выпьем по стакану чая и отведаете пирожки, которые испекла моя жена. Мы так и сделали. Всю операцию Александр простоял у меня за спиной. Я разобрал весь конгломерат петель тонкой кишки и провел зонд до илеоцекального утла; несомненно, тщательно промыл и дренировал брюшную полость. Интубация всей тонкой кишки осуществлена с целью снижения тяжести эндогенной интоксикации и опасности реинфицирования брюшной полости. Владимир Алексеевич медленно, но уверенно «пошел» на поправку. Через три недели он выписался из стационара; ни «до свидания», ни «спасибо» я от него не услышал.

       Прошло 4 месяца. Владимир Алексеевич давно приступил к работе. Во время фуршета, организованного слушателями ФУВа по случаю завершения учебы, указав на меня перстом, Владимир Алексеевич сказал: вот этому человеку я обязан жизнью. Когда все разошлись, я спросил Владимира Алексеевича, что это сегодня на него «нашло». Видишь ли, Миша, я считал, что ты не имеешь морального права меня оперировать на том основании, что тебя исключили из числа претендентов на Государственную премию. Теперь я могу тебе сказать, почему это было сделано. Евгений Антонович считал, что среди соискателей много иностранных фамилий. Да, как ни обидно, а государственный антисемитизм был Евгению Антоновичу по душе. Так вот, Владимир Алексеевич решил, что на операционном столе я сведу с ним счеты — «зарежу». Я даже не нашелся, что ему ответить, настолько был потрясен услышанным.

---

       Театральный критик Борис Поюровский в статье о Ростиславе Плятте — ученике Юрия Завадского пишет: «Какое это счастье чувствовать, что ты всю жизнь останешься учителем для своих учеников, что они по-прежнему нуждаются в твоем совете, одобрении, поддержке даже тогда, когда уже сами стали признанными и знаменитыми мастерами» (Хроника театральной жизни.— М., 2000).

       Мне не суждено было испытать этого счастья в отношениях с Иваном Григорьевичем. Практически постоянно срывались мои обходы. Иван Григорьевич часто игнорировал мои советы, мнение, а когда я оказывался все-таки прав, у него не хватало великодушия сказать мне об этом. Я потерял контроль над отделением, за больными, которым предстояло оперативное вмешательство, так как план операций составлялся во вторую половину дня, а кому предстояло оперировать и ассистировать, вписывались в журнал только утром, накануне операции. Если я хотел оперировать какого-то больного, то это обязательно оказывался «личный» больной Ивана Григорьевича. Оперированного мной больного теперь могли выписать, не согласовав со мной, или удалить дренаж вопреки моему предупреждению, что я это сделаю сам, когда сочту необходимым. Так, оперировал я больного с гигантской послеоперационной грыжей, сформировавшейся после резекции желудка. Вы что, «замочить» его хотите? — сказал Иван Григорьевич. Все врачи отделения присутствовали на операции и смотрели, как я выполняю пластику передней брюшной стенки с использованием сетчатого имплантанта по способу Владимира Ивановича Белоконева. Для предотвращения образования серомы активную аспирацию по дренажам, уложенным поверх сетки, следует осуществлять в течение 7 дней, о чем я информировал лечащего врача. Так нет же, удалили дренажи спустя двое суток. Год Николай Николаевич Черкеев ходил ко мне на перевязки, пока наконец-то закрылся свищ. Порой мне показывали больных, которых при своевременном моем осмотре следовало оперировать на сутки, а то и двое раньше. Зато, если утренний обход вел Владимир Аристархович, то Иван Григорьевич старался продемонстрировать свою преданность и советовался с ним насчет больных, которых предварительно мне не показывал или не представляющих никакой сложности ни в диагностике, ни в хирургической тактике. Эммочка мне разъяснила, что основной причиной того, что мой многолетний опыт стал ненужным, являются простая человеческая зависть, страдающее тщеславие и болезненное самолюбие, а жен иногда следует слушать. Да, последнее это дело предавать тех, кто способствовал твоему становлению или, как принято говорить, помогал выйти в люди.

       Обидно было и то, что Владимир Аристархович также стал направлять больных в отделение под непосредственную опеку Ивана Григорьевича. Владимир Аристархович, обратился я к нему, ведь многие годы всех Ваших кишертских селян оперировал я и Вы не сможете припомнить, чтобы у кого-нибудь развились послеоперационные осложнения и тем более кто-то умер после операции. Почему же сейчас Вы меня игнорируете? Руки у меня еще не дрожат, зрение не подводит и умом, кажется, еще не оскудел? Или у Вас другое мнение? В чем дело? Как я могу чувствовать себя куратором отделения без Вашей поддержки? Миша, меня никогда никто не поддерживал, я всегда сам преодолевал все трудности, — ответил Владимир Аристархович. Согласен, по «большому счету», мы сами были творцами своей судьбы и это то, что нас объединяет. Однако в сложившейся ситуации я тебя прошу поддержать не столько себя, сколько кафедру, об авторитете которой мы оба должны заботиться, а ты особенно. А ежели ты не доверяешь мне своих больных, то тем самым невольно подрываешь не только мой авторитет, но, автоматически, и авторитет кафедры. Между прочим, тот же Иван Григорьевич безмерно рад, что кафедра постепенно теряет лидерство и тем самым предоставляет ему неограниченную власть в отделении. Да и кто из сотрудников кафедры возьмет на себя ответственность курировать это отделение? Увы, но наш разговор ни к чему не привел. Да, кафедра на распутье, подумал я.

---

       На нашей кафедре, кроме Владимира Аристарховича, не осталось активно оперирующих хирургов.